Александр Ярошенко
Монолог 105-летней крестьянки
В ее 105-летней жизни, как в зеркале, отразилась часть истории целой страны. Со всеми взлетами, репрессиями, войнами, голодовками и победами. Фашисты выводили ее с тремя детьми на расстрел. За свой век эта женщина не произнесла ни единого бранного слова. До сих пор она исправно вносит плату в Фонд капитального ремонта, который когда-нибудь должен случиться в ее многоэтажке. Но это отдаленная перспектива. Ближайшая задача — дожить до Дня Победы! Говорит, что более святого праздника не знает.
КОЛХОЗНИЦА В ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Я без мамы осталась в четыре года, а братику было шесть с половиной. Папа не женился больше двух лет, нас все это время бабушка воспитывала. Никто меня так не любил и не жалел, как бабушка. Помню, я лягу с ней спать, а она плачет надо мной так, что у меня плечо было мокрым от ее слез.
Маму помню смутно, как во сне. Помню, как она меня вела за руку. Она красивая у меня была, звали ее Прасковья. Хоронили маму по снегу. Деревянный гроб стоял на санях, сани отъезжали от крыльца, я за ними бежала и кричала, чтобы мама вернулась.
Деревню мою звали Песочным поселком, она была большая. Хатки стояли по обеим сторонам длинной улицы. Наша была соломой крытая, это потом ее щепой покрыли. Папа мой все умел делать хорошо. Хатку построил красивую — все завидовали. И я в папу удалась: если что-нибудь задумаю — обязательно сделаю.
Папа потом женился, у мачехи детей не было. Она нас с братиком все время била. Затем у них с отцом народился братик. Он уже большенький был, увидел, как она меня за волосы таскает, не выдержал, говорит: «Мама, за что ты Шуру все время бьешь? Она мне какую хорошую шапочку вывязала, все делает по дому, а ты ее бьешь... Если будешь ее бить, мы от тебя уйдем».
Вот с того момента в мачехе что-то переменилось, она перестала меня колотить.
А папы днями дома не было, он с мужиками лес пилил, да потом эти кряжи в город возили, да за какие-то копеечки продавали. Вот с этого мы тогда и жили. Я с десяти лет пошла в колхоз работать: картошку садила да полола. Полола чистенько, мой ряд сразу узнавали. Говорили: «Это Шурина работа…» А потом, когда еще девкой была, пошла в доярки и двадцать два года на ферме проработала.
По двенадцать-четырнадцать коров за раз доила, аж руки опухали — коровы тугосисие. Дою и плачу, все было…
Я рано научилась шить и вязать. Это все от нищеты. Коров ходила доить всегда аккуратная: черная юбочка, белая кофточка, на голове косынка аккуратная. Чистота у меня на первом месте всегда была. Старалась молоко доить так, чтобы в нем и соринки не было.
ВСЕГДА БЫЛО СТРАШНО
Все эти революции да переходы в колхозы иногда в ночи вспоминаются. Как развспоминаюсь — спать потом не могу. А потому что все плохое было.
Вот то время могу одним словом назвать — страх. Всегда было страшно, кричали, пугали и никто ничего не объяснял. Только маты да угрозы человек, бедный, и слышал. Всю дорогу в напряжении жили.
Помню, как я плакала, просилась учиться в школе. Мачеха не пустила, говорила: «Чему тебя там научат, на собак гавкать?» Так я в школе и дня не училась, неграмотная всю жизнь и прожила.
Но я самоучкой, по газетам, читать выучилась. Буквы вырезала из газет и в слова складывала.
Мой будущий муж, Вася, через дом от меня жил. Помню, как мы с ним дружить стали, я ему говорила: «Вася, ты меня проводи домой, но не целуй. Если мачеха в окно увидит, она меня со свету сживет…»
Он мне говорит: «Шура, как скажешь, так и будет…» Вот веришь, мы с ним до свадьбы два года дружили и ни разу не поцеловались. Ни разу!
Я легко танцевала, особенно барыню да полечку любила. Я музыку хорошо чувствовала. Чуть гармошка заиграет — ноги сразу в пляс шли. Еще и частушки сама сочиняла, на ходу. Они у меня в голове сами рождались.
«Когда была молода, тогда была резва, через хату по канату к милому залезла…» — это моя частушка… (Хохочет.)
С БОЖЕНЬКОЙ И БЕЗ КОМСОМОЛА…
Замуж я вышла в году 1935-м, точно не помню. Свадебка у нас с Васей была скромная. Мы даже венчались, на лошади в церковь ехали. Потихоньку нас повенчали. Ой, если бы комсомольцы об этом узнали, нам бы небо с овчинку сделали.
Я без венчания никогда бы замуж не пошла. С самого детства в церковь ходила, а комсомолкой и дня не была. Меня к Боженьке приучила бабушка. Утром встану, умоюсь, обязательно молюсь Боженьке. Прошу всем своим деткам доброго здоровья. Сама не знаю, кто мне жизнь продлил — или Боженька, или характер мой? Но кто-то точно продлил. Характер какой? Зла во мне никогда не было и нет. Ни одного человека не обидела, только помогала и помогаю.
«ВОЙНА НЕ ГУТ…»
Война началась внезапно. Наши пошли на немца с голыми руками — ни оружия, ничего не было добром.
Ой, сколько мужиков погибло в первые дни, месяцы войны, ты себе и представить не можешь! Мой добрый работящий братик Вася сразу погиб, в первые дни войны. Шли на танки немецкие с голыми руками.
Власть наша не слушала, как мир гудит. Все думали, обойдется — не обошлось. Воевать пошла одна беднота и голытьба, хороших хозяев и смекалистых мужиков всех перед войной перестреляли да в лагеря поотправляли. Их, бедных, всех раскулачивали.
Все боялись раскулачивания: у кого какая лошадка есть — сразу, значит, кулак. Расстреливали многих, многих высылали, и их, бедных, больше никто не видел.
Вот иногда по телевизору говорят, что к страху можно привыкнуть. Неправда! К страху привыкнуть нельзя. Мы спать ложились, нас трясучка колотила, сна добром не было. Как в бреду лежишь. Утром глаза откроешь, тебя снова трясет, как на веялке.
Люди стали друг на дружку злиться, брехню друг на друга говорить, доносы писали. Зависть началась сильная. Кто маленько лучше жил, их стали ненавидеть. Раскулаченных в лес завозили и расстреливали. Несправедливость была страшная. А мы все понимали, но боялась слова сказать. Тряслись от страха и все.
Два года немцы жили в нашей деревне. Думаешь, это легко было все пережить? Ой, что было! Сейчас вспоминаю, а у меня шкура трясется. Немцы облюбовали наш дом — он красивый был.
Вот четверо немецких офицеров поселились в доме, спаленку и горницу заняли. Меня с детьми в кухню и клеть выгнали. Я все это время голову старалась тряпками страшными покрывать, чтобы на меня внимания не обращали. А было, что и сажей лицо мазали для пущего уродства.
Они пальцем показывали и говорили: у тебя детки кляйне — маленькие. Хохотали, не верили, что я старая.
Один из них по-русски понимал. Я как стану плакать, он все мне говорил: «Война не гут...» — и показывал карточку своей жены и двух маленьких мальчиков. Сыновей его. И говорил: не знаю, увижу их или нет. А у меня Коля был старшенький, он его на коленки брал и конфетку иногда давал.
Скажу, как перед Богом: они меня пальцем не тронули. Даже не пытались. А молодые же мужики были, откормленные…
Чем мы питались в войну? Страшно вспоминать. Все поля в минах были, боялись туда выходить даже за мороженой картошкой. Все худенькие были, кожа да косточки. Чай из липового цвета заваривали. Вообще липа наша кормилица была.
Я сама не верю, что выжила. Иногда ночью проснусь и думаю: «Господи, ну почему я выжила и почему живая? Сколько немцы надо мной издевались, а я живая».
МОГИЛА ДЛЯ СЕБЯ
Раз был случай — не приведи бог! Фашисты поставили нас с детьми и наших пленных солдат в шеренгу. Заставили нас ямки копать для себя и для детей своих.
Веришь, ничего страшней на свете нету, чем копать могилу своему живому ребенку. Зубы стучали от страха. (Плачет.)
Через одного подходили и расстреливали. Я думала, что вот она, смертонька, детей отворачивала, чтобы они хоть не видели, как им в лицо стрелять будут. Они подошли к моей свекровке, которая рядом стояла, и хотели ее выводить из шеренги. Я в ноги им упала вместе с детьми, стала их за сапоги хватать, кричала, что то мама моя. Мама! Они нас не убили в тот день.
Ничего страшней на свете нету, чем копать могилу своему живому ребенку.
Потом, когда мы, оставшиеся в живых, еле переставляли ноги, возвращались в свой поселок, ко мне подошли две женщины. Одна из них обняла меня и говорит: «Милая, ты сберегла жизнь человека, тебе Господь за это продлит жизнь! Вот запомни мои слова…»
Ну неужели правда?!.
Нас, молодых, немцы закрывали в амбар от детей и по нескольку дней не выпускали… Мы на стенку лезли от крика! Ой, вспоминать не могу… (Плачет.)
Однажды в Германию нас гнали брянским лесом, как собак, били люто нагайками. Но не догнали. Наши отбили… Мне до сих пор снится один и тот же сон, как фугаски с криком летят на нас. Звук у них такой противный был, аж сердце заходилось от него. Как фугаска, бывало, летит, я всех детей накрою, сама сверху и думаю: «Господи, отведи. А если попадет, то пусть меня, верхнюю, побьет. А детей оставит». Так и молилась.
КАЛЬСОНЫ С ХЛЕБОМ
Васю своего я на фронт не провожала. Он служил в армии, в городе Витебске. Оттуда его на войну и забрали. Письма от него приходили редко, потом вообще перестали. Я, как только была возможность, носки и рукавицы на фронт вязала и все туда отправляла.
Когда немцы отступали, они весь наш поселочек спалили. Я в это время с детьми в брянском лесу ховалась.
А когда пришли назад: все дома наши сгоревшие, только трубы печные торчат. Собак, какие были, и тех перестреляли. Помню, что я окаменела вся. Дети возле меня жмутся, а у меня ни слезинки, ни стона из сердца. Думаю, ну как же теперь жить?..
Сохранился только погреб, из него папа мой сделал землянку. Печечку сляпали, так и жить стали.
В то время набирали женщин хлеб жать на Украине. Там немцев прогнали, а хлеба осыпались, их некому было убирать. Ну я и решилась. Голод страшный, детей кормить нечем было.
Деток оставила на свекруху и поехала. Я в день там по полторы нормы вырабатывала. Хлебушка привезла домой маленько. Везла в старых кальсонах. В гачи насыпала, на шею повесила и везла на себе. Да еще боялась уснуть, чтобы фулюганы не отняли.
Те кальсоны с зерном были настоящим счастьем. Папа сделал жернова, зерно крутили, хлебушек пекли с липой пополам, а из отрубей варили кулеш. Молодых листьев липы в хлеб добавляли, зерно экономили — вот такой был у нас хлебушек. А потом, когда зерно кончилось, из одной липы хлеб пекли: листья помелем — и лепешки делали. Они, как деревянные, в рот не лезли, все дети от них животами маялись. Плакали, но ели…
«ПАПКА ВЕРНУЛСЯ…»
Муж мой вернулся с фронта самый последний. Я даже не думала, что он вернется. Надежду потеряла, грешница… А он долго в госпитале лежал. Почтальонку боялись уже. Как увидишь, что к твоему дому поворачивает — замираешь. Слышишь крик, бабы и дети голосят — значит, похоронку принесли. А дети все равно выбегали на дорогу, все папку ждали…
Как-то моя Наташка выскочила на дорогу, а ей одна девчонка кричит: «Твой папка вернулся!»
Вот так наш Вася и вернулся. Раненый, худой, в военной форме с медалями.
Вася из лесу бревнышки возил, так потом и хатку построили. Лекарств никаких не было. Траву собирали, заваривали, этим и лечились. Вши и клопы нас заедали. Однажды я спину свихнула, три недели лежала, думала, не встану. Одна женщина пришла, настыром меня уговорила ехать к одной бабушке, которая свихи лечила.
Бабушка чугунок воды согрела. Потом руки в воде нагреет и этими руками мне весь позвоночник сверху до низу промяла. Я у нее еще ночку поночевала. Утром она меня еще раз поправила, и я ожила. Веришь, встала перед ней на колени и давай ей ноги целовать от радости.
Думаю, спина у меня отнималась от нервов. Мы же постоянно колотились от страха. Днем немцев боялись, ночью партизаны приходили, тоже еду требовали. Я и сегодня картины про войну смотреть не могу, сердце заходится. Но то, что показывают — это не настоящая война. Так, кусочки. Если показать настоящую войну, то ни одно бы сердце не выдержало.
Я, детка, когда по телевизору слышу, как немцы сегодня нас учат жить и говорят, что мы делаем правильно, а что неправильно, то крещусь и думаю: «Ну, Господи, как же у них язык поворачивается? Их деды и отцы на нашей земле такое горе сотворили, что даже подумать страшно. А они теперь нас жизни учат. Ну мы же еще живы! Помним все!..»
ПОЛЖИЗНИ БЕЗ ПАСПОРТА И ДЕНЕГ
Мы долго жили беспаспортные. Я паспорт первый раз в руки взяла в 1952 году, когда мы завербовались на Дальний Восток.
Вася мой прочитал объявление, что на Дальний Восток объявлено переселение. Сразу записался и дома объявил, что уезжаем. Когда он это сказал, я причитала, как по покойнику! Мне боязно было ехать на край света. Я же родилась и все время жила в своем поселочке. А тут страсть-то какая. Я ехала, как глумная, думала, что на смерть едем…
Счастье наше стало в том, что Вася пошел работать и стал получать деньги.
Но мужик решение принял — делать нечего. Ехали мы в товарном вагоне целый месяц. Нас ссадили на станции Кундур в Амурской области. Высадили из вагона, а хата еще не готовая. Мы сидели на машине, а на наших глазах достраивали щитовой домик. Полклетушки сделали, нас поселили. Вот так и стали жить.
Счастье наше стало в том, что Вася пошел работать и стал получать деньги. До этого времени мы же в колхозе работали за трудодни, за палочки эти. Живых денег в глаза годами не видели. А тут муж стал копейку в дом приносить, сразу жить стало легче.
Детей всех рожала дома, повитухи приходили, воду в чугунке согреют и все…
Я точные дни рождения своих детей не знаю, года-то хорошо помню, а вот дни записывали уже примерно. Коля родился под Николу зимнего, в декабре. Декабрем его и записали. Наташа — под Успенье Божией Матери. Ее 22 августа и записали. Миша — под Михайлов день, в ноябре. Вот так все и было.
Пятеро детей у меня. Я никогда их не била и никогда не ругала. Сама шила им формочки в школу, платьишки да рубашечки. Сынок да дочечка — другими словами не называла и сегодня не называю. У нас в семье никогда не было ни крика, ни шума, и никто никогда в доме не матерился. Я за свой век слова бранного не сказала. Вася мой ни разу не сказал на меня «дура», а я на него «дурак».
Он меня всегда звал Шура, а я его Вася. По-другому никак. Самое большое мое ругательство: «Ой, чтоб ты пропал…» А если уж сильно — в сердцах могла сказать: «Да забесись ты!..» А потом и от этого выражения отказалась. Нехорошее оно…
Сталин? Крепко не помню, когда он помер. Жизнь-то была вся черная, поэтому я за ним и не плакала.
Пенсия у меня шестнадцать тысяч рублей. Мой колхозный стаж не посчитали — все документы в войну погорели. Я еле-еле нашла двух свидетелей — тех, кто выжил. Они подтвердили мою работу.
Вот, что начислили, с тем и живу. Никогда не просила и никогда ничего не требовала. Сейчас вот квартиры вдовам фронтовиков давали, мне не дали. Я тоже не требовала. Живу в квартире сына, он сказал: «Мама, живи, тебя никто не тронет…» Я 27 лет в этой квартирке живу. Вася мой в 1991 году помер. У нас был свой частный домик в Хабаровске, мы его продали. Так здесь и живу. Квартирка у меня веселая, окошечки все на виднушку, все хорошо.
Когда полегче жила? Не знаю. Больше слез, чем смеха было. Но, наверное, более-менее при Брежневе спокойнее жилось.
О ЖЕНСКОМ…
Я всю жизнь любила по вкусу одеваться и до сих пор люблю. Я до сих пор все перешиваю. Недавно дочка мне кофту купила. Она мне не понравилась — шея голая, ну к чему это? Сама все распорола, перешила, и получилась хорошая кофточка. С воротничком. Прялка у меня еще с молодости, всю жизнь пряла и вяжу до сих пор. Что не понравится, распущу и заново вывяжу.
Губы никогда не красила, никогда не пудрилась, никаких красок — Боже сохрани! У меня даже никогда не было этой гадости. Умоюсь и волосы приберу, вот и все мои украшения. Сережки носила, до сих пор их люблю.
Мечтаю до последнего дня на своих ногах быть. Другого у Бога ничего не прошу. Сейчас пост на дворе: я мясо не кушаю, рыбку, грешница, иногда ем. Селедочку могу, картошечку толченую. Люблю чай с молоком да с белым батоном.
Посты держу всю жизнь, и по пятницам мясо не ем никогда. У меня хорошего аппетита никогда не было, чуть поем и все. Я всегда худенькая была, без живота. Фигура у меня всегда была красивая. Руки, ноги были красивые. А сейчас на свои руки смотреть не могу, там одна шкурка…
Когда гляжу на себя в зеркало, слезы льются, как вода. Больно все это видеть… Думаю, Божечка, как же я долго живу.
Сейчас по телевизору все больше рекламу показывают да собак, про жизнь простых людей мало. Я любила старое кино смотреть, жизненное…
Артиста Николая Рыбникова я крепко любила. Он всегда улыбался, не злой был.
А ЖИТЬ ЕЩЕ ХОЧЕТСЯ
Про смерть каждый день думаю. Скажу, как на духу: как же хочется еще пожить! Посмотреть на детей, на внуков, на птичек, которые у меня на балконе поют.
На солнышко и на небушко посмотреть еще хочется. Как помру, то ничего же этого я не увижу. Не хочется с белым светом расставаться, не хочется…
Рюмочку не выпивала никогда, даже не пробовала. Запах этот не выносила: только к носу — а мне противно.
Я ни разу ни с кем не ругалась. Когда меня обижали, я только плакала и все.
Как стали плату за капитальный ремонт брать, я первые годы исправно платила. А сейчас так постановили: я плачу за этот ремонт, а мне потом мои деньги в пенсию возвращают. Ну, скажи, зачем это делать? Человеку сто шестой годок пошел, а они этого не понимают. Плачу, а потом возвращают. Двойную работу делают… Никаких скидок не делают. Думаю, ну, Господи, немец же мою хатку сжег, хоть бы здесь меня пожалели! Нет…
Зимой на улицу не хожу — холодно. А как потеплеет, на улицу хожу к бабусям. На лавочки посидеть, поговорить с ними. Они все время говорят: «А тебе правда больше ста лет?» Мне это так неприятно.
Я говорю им: «Ой, девушки, я не хочу про это говорить». А у них разговоров других нет, как про мои сто лет расспрашивать.
В поликлинику раньше ходила, а сейчас врач ко мне домой приходит. Недавно кровь на анализ брали, врач говорит: «Александра Дмитриевна, анализ хороший, живите еще сто лет…» (Хохочет.)
Мечтаю только о мире и покое. И пожить еще хочу. Скрывать не буду…
Хочу до Дня Победы дожить, это для меня святой день. Внук меня всегда на машине возит на митинг. Плачу там. Не могу без слез все вспоминать…
Что еще люблю? С сыном Колей в карты играть, в дурачка. Но мне нравится, когда никто в дураках не остается. Когда ничья выходит. Ничья — это самая честная игра.
Из биографии
Александра Дмитриевна Марченкова родилась 14 марта 1914 года в поселке Песочный, Карачевского района, Брянской области. Сегодня она считается самой старшей жительницей Хабаровского края. У нее пятеро детей, восемь внуков и девять правнуков. Работать в колхоз пошла десятилетним ребенком, пенсию сегодня получает 16 тысяч рублей. Себя считает счастливым человеком, а свою жизнь — чудом.
Николай Марченков, сын Александры Дмитриевны:
— Мама ездила на митинг, посвященный Дню Победы, со мной, младшей своей дочерью Галиной и внуком. Мы провели там часа два. Для нее 9 Мая — особый день, волнительный, всегда плачет. Можно сказать, что она живет от Дня Победы до Дня Победы. В этом году ее многие узнавали, подходили к ней с просьбой сфотографироваться, люди говорили ей добрые, приятные слова. От которых мама всегда смущается и говорит, что она никакой не герой. Что в немецкой оккупации все так жили...
Материал опубликован в «Российской газете». Фото: Рафаэль Зарипов
Амурская правда
от 16.05.2019
1
17 мая в 11:10
Вот сто раз спасибо за такой рассказ, Александр! Сначала прочла в Российской газете, теперь - здесь и еще бы много раз прочла.
—Комментариев пока не было
Материалы по теме
«Трезвенники — счастливые люди»
Монолог главного амурского библиотекаря
Амурчанам предлагают побороться за три миллиона рублей в конкурсе на лучшее путешествие
Если бы оказался рядом с ней , встал бы на колени и поцеловал её руки.
— АлмазДочитала статью со слезами на глазах...Точь в точь про мою бабушку написали — Татьяну Павловну, 1917 года рождения... В этом году ей в январе исполнилось 102 года, а в феврале бабушка нас тихо оставила...
Моя бабушка не была в оккупации, но всю войну проработали на торфоразработках, на ферме дояркой... Всегда помогала своим детям растить внуков... Малограмотная, в семье 9 ребенок, с детства подрабатывала в няньках... Никогда я не слышала от неё бранного слова, жалоб...Тоже всегда с Богом, с молитвой... Наверное, Бог и помог им дожить до такого возраста...
Когда увидела руки на фотографии Вашей бабушки, сразу вспомнила свою...такая же прозрачная кожа с венками....
Спасибо Вам за статью... Здоровья....Дожить достойно, уйти спокойно...
— Татьяна С.,Многоуважаемая Александра Дмитриевна,живите ещё-вы заслужили!Счастья и здоровья вам!!!
— Галина Алексеевна