Мадам

Папин пароход

Первое воспоминание ее благовещенского детства — папин пароход, плывущий по Зее. Белый, с большим колесом, громко свистящий на всю округу.

— Когда папа поднимался на палубу, все матросы отдавали ему честь, — вспоминала она.

Действительный статский советник Николай Селигеев прибыл в Благовещенск в 1900 году вместе с молодой женой после окончания учебы в Петербурге для несения государственной службы. Через четыре года у них родилась девочка, назвали ее Ниной, потом с интервалом в три года в семье Селигеевых родились еще три девочки: Тамара, Зоя и Алла.

Николай Селигеев занимал высокую должность, был начальником Амурского водного бассейна, получал в месяц 1 200 рублей золотом. Это давало возможность им безбедно жить, держать прислугу и содержать большущий дом на улице Чайковского, 4. Он сохранился и до сегодняшнего дня.

На фото дача Селигеевых в Белогорье.

— На всю жизнь запомнила, как нас возил кучер в экипаже по Большой улице, какие в витринах магазинов были нарядные куклы, — вспоминала десятилетия спустя Тамара Николаевна Федорова (в девичестве Селигеева). Ее благовещенское детство было беззаботным и, конечно, счастливым: сильный папа, добрая мама, сестренки, гувернантки — француженка и немка. Дивная дача в Белогорье, которая утопала в земляничных полянах…

Детство кончилось резко — его отсекли очередью выстрелов.

В один из декабрьских дней кровавого 1917 года, когда в России заполыхала революция, в их дом позвонил сослуживец отца и взволнованно сказал в телефонную трубку:

— Николай Яковлевич, через несколько часов всю вашу семью придут убивать. Решение комиссары уже приняли, ждут глубокой ночи…

«Как хороши, как свежи были розы…»

— Мама успела нас только одеть, схватила кое-какие вещи и икону Богородицы, и мы побежали через Амур, на китайскую сторону, — вспоминала Тамара Николаевна.

Ей было десять лет, и на всю жизнь она запомнила, как бежали и падали на лед под свист летящих в след пуль: «Мама нас пригнет к земле, стрельба стихнет — мы перекрестимся и дальше бежим…»

Тамара боялась, что потеряет боты, на которых не успела даже завязать шнурки. Боты не потеряла, а вот родину — навсегда.

Их эмигрантская жизнь была полна бед и лишений. В начале двадцатых годов в Харбине умирает отец, вскорости от тифа сгорает старшая сестренка. Потом их трех оставшихся в живых сестер судьба раскидала безжалостной рукой по странам и континентам: Алла попала в Бразилию, Зоя уехала в Советский Союз, а Тамара навсегда осталась в Харбине.

Она окончила восточный факультет Пражского университета, по-китайски говорила просто блестяще, всю жизнь проработала переводчиком на городской телефонной станции.

Первый брак был недолгим: обрусевший немец по фамилии Нагель рано умер от скоротечной чахотки: «Помню, он задыхался, не помогал даже кислород, а я стояла на коленях и молилась Богу».

Потом, где-то к середине жизни, она вновь вышла замуж за колчаковского офицера Сергея Федорова, которого всегда называла настоящим человеком. Образованнейшая — Бальзака и Ремарка читала только в подлинниках — всю жизнь прожила тесной комнатенке жутчайшей китайской коммуналки.

Мы познакомились теплым маем 1993 года, у меня был трехлетний контракт в Харбине, и, съедаемый тоской, я однажды забрел в православную церковь. В ту пору в «русской Атлантиде» доживало свой век апостольское число — 12! — русских стариков. Первой подружился с Тамарой Николаевной только потому, что мы оба были из Благовещенска.

Фото: Андрей Оглезнев

В свои 86 она оставалась женщиной — ажурные перчатки, шляпка с вуалью, пальто покроя начала века, сумочка в тон… Манеры, речь, жесты. Китайцы смотрели на нее, как на музейный экспонат, задавали полоротые вопросы.

— Мадама, сколько тебе лет? — пытал ее при мне один раскосый прохожий.

— Это ужасно неприлично спрашивать у женщины возраст, — на чистом китайском отвечала она.

— Ну 75 есть? — не унимался он.

— Ты мне льстишь! Моему пальто 75… — без паузы отвечала 87-летняя Мадам. Все китайцы звали ее только уважительно: «Мадама…»

Она позволяла себя так называть.

Последний поклон

На самом излете ее жизни благовещенский журналист Игорь Горевой организовал для Мадам приезд на родину, в Благовещенск. Она узнала свой дом, в располагавшейся там поликлинике безошибочно нашла детскую, родительскую спальню и папин кабинет.

— А здесь была наша горка… — сказала Тамара Николаевна, показывая на пустынный больничный двор. Уходя, поклонилась в пояс отчему дому, резко повернулась и пошла, не оглядываясь, к машине.

— Ты знаешь, а сестры меня ругали в письмах за то, что я поехала в Благовещенск. Говорят, что я себя не берегу…У меня потом долго болело сердце. Это так больно!.. — тяжело вздыхала она.

Мадам навсегда осталась зарубкой на моем сердце, ее трагическая судьба острым кристаллом застыла в моей душе. Последние годы ее жизни мы были дружны, по воскресеньям после службы в харбинском храме обязательно пили кофе в ее комнатенке. Мадам была кофеманка еще та — варила настоящий, присланный сестрой из Бразилии. Острила, юморила, хорохорилась, но в ее глазах жила смертная тоска.

Фото: Андрей Оглезнев

— Бог не дал мне детей, поэтому старость моя тяжела… — искренне признавалась она.

Боялась тяжкой кончины, но Бог послал ей скорую смерть. В 89 лет инсульт — сутки без сознания, и все.

…Я сумел приехать на ее могилу только через неделю после похорон. Черный холмик утопал в цветах, оплывшие свечи… Вдруг в кладбищенской тиши услышал, как заливисто запела иволга, и в этой песне слышалась Живая Жизнь…

Возрастная категория материалов: 18+